Андерсон бенедикт воображаемые сообщества. Вспоминая «воображаемые сообщества» Бенедикта Андерсона. Официальный национализм и империализм

Воображаемые сообщества: рождение наций в эпоху книгопечатания и капитализма

Benedict Anderson . Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. - Verso Books, 1991. - 224 pages; ISBN 0-86091-546-8.

Иван Засурский

http :// old . russ . ru / krug / kniga /99-06-03/ zasursky . htm

К нига Бенедикта Андерсона "Imagined Communities" посвящена феномену наций - истории их зарождения и, подробно, становлению наций в качестве основного элемента нового миропорядка, начиная с XVII и, добавим от себя, заканчивая XX веком. Собственно, само появление такой книги можно считать важнейшим симптомом того, что время наций проходит.

Название книги можно перевести как "Воображаемые сообщества: размышления о природе и распространении национализма". Почему "воображаемые"? Потому что никто и никогда не может перезнакомиться со всеми людьми, составляющими ту или иную нацию, но вместе с тем ощущает себя частью этого сообщества.

Для того, чтобы осознать силу присутствия национальной идеи, трудно найти что-то более выразительное, чем могила неизвестного солдата. Вместе с тем, несмотря на всю мощь национальной идеи, которая наглядно проявляется в войнах, в истории борьбы против колонизаторов и внешних агрессоров и в той любви к родине, которую она внушает, с точки зрения обоснования национальная идея выглядит довольно беспомощно. Во всяком случае история национальных государств в том виде, в каком она преподается в школах, сама является результатом реализации национальной идеи, ее проекции в прошлое, внушенных ей интерпретаций тех или иных памятников словесности, культуры древних народов, продуктом активного национального строительства ("Слово о полку Игореве" не так ясно подчеркивает этот факт, как, например, выбор потомками испанских колонизаторов ацтеков и инков в качестве предков).

Это не значит, что появление наций не имело глубоких предпосылок в человеческой природе и истории. Совсем нет - только обращает на себя внимание тот удивительный факт, что нации являются изобретением недавнего прошлого.

XVIII век стал не только временем расцвета национализма, но и эпохой заката религий. Религия решает проблему смерти, вписывая фатальность отдельной жизни в непрерывность священного движения. Идея нации отчасти заняла место религии как стержня сообщества, нацеленного в будущее, представляющего себя как единое целое.

Среди предпосылок становления наций важно отметить изменение восприятия времени, появление так называемого механического времени вместо церковного календаря, упирающегося во Второе пришествие или Страшный суд. Время, текущее само по себе, даже когда ничего не происходит, пустое и бесконечное, а потому - открытое в будущее и несущее новое восприятие настоящего как совокупности одновременно происходящих событий, воплотилось в новых культурных артефактах - газетах и романах.

Вообще, по Андерсону, книгопечатание стало первой и важнейшей отраслью нарождающегося капитализма (в исследовании он, ссылаясь на "Галактику Гутенберга" Маршалла Маклюэна, формирует новое понятие - print-capitalism; очень точное определение уходящей эпохи, не так ли?). Конечно, продукты массового потребления существовали еще и до книги - но это было зерно, рис, иначе говоря, то, что продается на вес или по размеру, как ткань. Книга же была первым товаром из индустриальной эпохи - один экземпляр не отличается от другого, количество экземпляров не ограничено. Именно книгопечатание становится источником важнейшего аспекта национального самосознания - печатного языка, который позже становится государственным.

Влияние газет на процесс становления наций было огромным уже за счет того, что одну и ту же газету читали тысячи человек, а это создавало ощущение принадлежности к одному сообществу. Что же до романов, то характерной особенностью этой литературной формы (взять хотя бы "Мертвые души") является не только описание событий, происходящих одновременно (что важно уже само по себе), но и создание типажей, подспудное ощущение репрезентативности героев и ситуации по отношению к... "нации" вообще.

Литература, таким образом, играет огромную роль в формировании ощущения нации и становится катализатором формирования самосознания интеллигенции, взявшей на себя роль проповедника национальной идеи там, где она не была взята на вооружение государственным аппаратом.

В руках власти национализм становится инструментом укрепления династических монархий, начинающих терять свою легитимность вслед за религией, даровавшей им статус "помазанников божьих", т.е. легитимизацию "сверху", невзирая на национальность как суверена, так и подданных, представить которых можно было только в виде империи, но никак не нации. Национализм конца XIX века обернулся в России русификацией и погромами - впрочем, в отношении "русификации" политика русского правительства мало чем отличалась от политической линии других династических империй, начиная с Австро-Венгрии и заканчивая Великобританией.

Андерсон приводит знаменитую формулу графа Уварова "Самодержавие, православие, народность" в непривычном для нас контексте - как начинания, опередившего время. Использование русской национальной идеи домом Романовых по-настоящему начнется только через сорок лет после того, как Уваров определит формулу русской государственности - в конце восьмидесятых годов прошлого века. В конечном счете национальная политика монархических империй привела только к обострению противоречий. В Австро-Венгрии, к примеру, государственным языком стал немецкий (хотя он окончательно сменил латынь в этом качестве только в конце прошлого века), что автоматически привело к закрытию возможностей карьеры для не говорящих по-немецки представителей венгерской аристократии, вызвало усиление националистических устремлений на других территориях империи - точно так же, как русификация привела к волнениям и беспорядкам, вписанным в отечественный курс истории как революция 1905 года.

Важнейшим новшеством этого исследования является изучение опыта бывших колоний, начиная с Америки и заканчивая Юго-Восточной Азией. Забавная европейская провинциальность, по Андерсону, привела к тому, что ученые Старого Света проглядели, что первыми националистами были креолы.

Каким бы высоким ни было положение ваших родителей, стоило вам родиться в колонии - и карьера в Испании была для вас закрыта. В свою очередь, должность в административном аппарате колонии диктовала определенную географию ваших деловых путешествий, которая и становилась основой для проведения государственных границ материка: после столетия-другого в качестве административной единицы колониальная элита начинала отождествлять себя с той или иной территорией.

Хотя в коллективном воображении образ нации всегда представляется как горизонтальное объединение равноправных граждан, важно помнить, что самоутверждение суверенитета наций происходило преимущественно в отношении монархий и колониальных режимов: освобождение рабов не входило в планы "национальных освободителей" вроде Симона Боливара, сказавшего как-то, что "восстание рабов было бы в тысячу раз хуже победы испанцев".

Бенедикт Андерсон закончил это исследование в 1982 году и не вносил существенных изменений во второе издание, уточнив, что крушение СССР - остатка времен династических монархий - прекрасно вписывается в предложенную им концепцию. Жаль только, что отказавшись от переработки книги, исследователь отгородился от метаморфоз наций в эпоху сетевого общества и информационного капитализма, а ведь это, пожалуй, самое интересное. Но, с другой стороны, в книге достаточно другой информации для размышления, и тем, кто хоть немного знаком с современными концепциями глобальных процессов трансформации и современными информационными системами, сделать еще один шаг по логической цепочке будет нетрудно.

Подведем итоги. Книга Андерсона - точное, педантичное исследование, насыщенное великолепными цитатами и реминисценциями. Настоятельно рекомендую всем желающим. Где купить, не знаю, но почитать можно в американском центре Библиотеки Иностранной литературы, что на Яузе стоит, на Москву-реку глядит (на третьем этаже направо).

В конце прошлого века британский ученый Бенедикт Андерсон изложил оригинальную теорию наций. Андерсон определяют как "воображаемые" или "сконструированные" все сообщества, кроме тех, которые состоят из знакомых друг с другом людей. Существование воображаемого сообщества становится возможным лишь потому, что люди удерживают в голове его ментальный образ.

Нации возникли сравнительно недавно, после изобретения печатного станка, т.е. в эпоху, когда появилась возможность создания унифицированных систем образования и распространения информации, формирующих всякое общество определенным способом.

Из этой теории некоторые люди либеральных или левых взглядов сделали удивительный вывод - наций не существует! Все они есть лишь искусственный конструкт, от которого людям сплошные беды. А потому национальный вопрос можно и нужно игнорировать, и, да здравствует космополитизм!

Вообще, если исходить из логики Андерсона, воображаемыми сообществами являются нация, человечество, класс... или например, носители определенной профессии, скажем врачи. Что же, выходит, человечества не существует?

Однако, Андерсон не утверждает, что воображаемых сообществ не существует. Если их нет, исчезает сам объект его исследований. Из того, что данное сообщество является воображаемым, никак не следует, что его нет. Об этом очень неплохо пишет, например, американский исследователь Г. Дерлугьян.

(Андерсон и его последователи подчеркивают значение книгопечатанья, современной экономики и инфраструктуры в формировании наций. Думаю, их взгляды нельзя охарактеризовать, как целиком субьективистские. Нации не могли бы возникнуть просто потому, что кто-то захотел - все гораздо сложнее).

Возьмем конкретный пример. Курды - люди, у которых в Сирии и Турции долгое время не было права изучать родной язык в школах, иметь прессу и литературу на своем языке, а при приеме на работу они подвергались дискриминации. Даже само существование курдов отрицалось: в Турции их называли "горными турками".

Предположим, что курды - воображаемое сообщество. Но разве из-за этого их национальное движение теряет смысл? Их борьба за права своей народности справедлива и оправдана, поскольку любое ограничение права людей говорить на своем языке есть ограничение свободы, способности развиваться. Так же справедлива была и борьба евреев в Российской империи в начале 20го века за равноправие, прекращение дискриминации и за развитие образования и литературы на своем языке - языке идиш.

Важно, что такая борьба - национальная борьба - совершенно не обязательно является националистической (т. е. ксенофобной, сепаратистской). Так, крупнейшая еврейская организация той эпохи, Бунд, боровшаяся за права евреев, твердо выступала за федеративное объединение с социалистическими организациями всех народностей России, за единство в общей борьбе - борьбе за народовластие и социализм. Я не разделяю бундовскую версию социализма, но замечу, что они, будучи национальной еврейской партией, ни в коей мере не были партией националистической.

Здесь одно важное дополнение: по мнению бундовцев, свою принадлежность к той или иной национальной группе человек должен был определять сам. Любой народ имеет право на собственные институты самоуправления, культурные центры, газеты, школы, национальную литературу и пр., но если ты не хочешь считать себя курдом (хоть ты и родился в курдской семье), это тоже твое святое право. Основа национального самоопределения здесь - самостоятельный выбор взрослого человека.

Любой может считать себя космополитом. Но игнорировать дискриминацию неправильно. Если человека бьют, сажают в тюрьму, отказываются принять на работу из-за его желания считать себя курдом и говорить на родном языке, а вы ему говорите, что "на самом деле никаких курдов нет в природе", вы игнорируете реальные издевательства над реальным человеком.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

1. ВВЕДЕНИЕ

Понятия и определения

2. КУЛЬТУРНЫЕ КОРНИ

Религиозное сообщество

Династическое государство

Восприятие времени

3. ИСТОКИ НАЦИОНАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ

4. КРЕОЛЬСКИЕ ПИОНЕРЫ

5. СТАРЫЕ ЯЗЫКИ, НОВЫЕ МОДЕЛИ

6. ОФИЦИАЛЬНЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ

7. ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛНА

8. ПАТРИОТИЗМ И РАСИЗМ

9. АНГЕЛ ИСТОРИИ

10. ПЕРЕПИСЬ, КАРТА, МУЗЕЙ

Перепись

11. ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ

Пространство новое и старое

Время новое и старое

Удостоверяющее подтверждение братоубийства

Биография наций

ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА

РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ ИСТОКАХ И РАСПРОСТРАНЕНИИ НАЦИОНАЛИЗМА

В очередную книгу большой серии «Публикации ЦФС» (малая серия «CONDITIO HUMANA») мы включили широко известное исследование Б. Андерсона, посвященное распространению национализма в современном мире. Своеобразие трактовки автором ключевых понятий «нации» и «национализма» заключается в глубоком социально-антропологическом подходе к их анализу. При этом автор учитывает социально-политический и исторический контекст формирования феномена национализма.

Книга предназначена для социологов, политологов, социальных психологов, философов и всех изучающих эти дисциплины.

ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА КАК СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН

Название знаменитой книги Бенедикта Андерсона у всех на слуху. Формулу «воображаемые сообщества» освоили даже те, кто никогда не читал знаменитого сочинения. Не удивительно. Кажется, она полностью раскрывает содержание, будучи полемически заострена против всех концепций нации и национализма, предполагающих некоторую объективную, независимую от социальных конструкций составляющую этих феноменов. Андерсон становится на конструктивистскую точку зрения. И может показаться, будто формула эта - действительно исчерпывающая, а дальше, собственно, «можно и не читать» - и так ясно, что национализм обязан своим возникновением не осознанию подлинно существующей между людьми общности, но конструкции, воображению, чему-то, скорее всего, не подлинному и ошибочному. Но мало того, подобное отнесение концепции Андерсона к конструктивизму способно также внушить мысль, будто для самой социологии здесь, в принципе, нет ничего нового, потому что, в конце концов, все сообщества, строго говоря, воображаемы. Они существуют лишь постольку, поскольку участвующие в них люди воспринимают себя именно в качестве членов таковых. Но что значит «воспринимать себя в качестве члена сообщества»? Почему именно сообщества, а не общества и не государства? Все эти вопросы напрашиваются здесь невольно, и пытаясь разобраться в них, по видимости столь невинных, мы понемногу начинаем осознавать масштаб концепции Андерсона и ее поистине фундаментальное значение.

В самом деле, что значит, скажем, для двух людей представить себя и друг друга членами одного и того же социального образования (малого взаимодействия, отношения, группы - не будем останавливаться на столь важных в принципе, но не уместных сейчас терминологических тонкостях)? Во всяком случае, мы не станем сразу же говорить о работе воображения. Потому что воображение предполагает все-таки некоторое усилие, выход за пределы очевидности. В случае простейшего социального взаимодействия такого усилия почти не требуется. Оно дано как нечто самоочевидное, само собой разумеющееся для тех, кто просто видит и слышит друг друга. Быть может, воображение вступает в свои права тогда, когда нам приходится с некоторым уже усилием воспринять как свое то, что рассредоточивается, удаляется от нас в пространстве и времени, что перестает непосредственно - говоря языком уже другой традиции - быть нашим жизненным миром?

Название знаменитой книги Бенедикта Андерсона у всех на слуху. Формулу «воображаемые сообщества» освоили даже те, кто никогда не читал знаменитого сочинения. Не удивительно. Кажется, она полностью раскрывает содержание, будучи полемически заострена против всех концепций нации и национализма, предполагающих некоторую объективную, независимую от социальных конструкций составляющую этих феноменов. Андерсон становится на конструктивистскую точку зрения. И может показаться, будто формула эта - действительно исчерпывающая, а дальше, собственно, «можно и не читать» - и так ясно, что национализм обязан своим возникновением не осознанию подлинно существующей между людьми общности, но конструкции, воображению, чему-то, скорее всего, не подлинному и ошибочному. Но мало того, подобное отнесение концепции Андерсона к конструктивизму способно также внушить мысль, будто для самой социологии здесь, в принципе, нет ничего нового, потому что, в конце концов, все сообщества, строго говоря, воображаемы. Они существуют лишь постольку, поскольку участвующие в них люди воспринимают себя именно в качестве членов таковых. Но что значит «воспринимать себя в качестве члена сообщества»? Почему именно сообщества, а не общества и не государства? Все эти вопросы напрашиваются здесь невольно, и пытаясь разобраться в них, по видимости столь невинных, мы понемногу начинаем осознавать масштаб концепции Андерсона и ее поистине фундаментальное значение.

В самом деле, что значит, скажем, для двух людей представить себя и друг друга членами одного и того же социального образования (малого взаимодействия, отношения, группы - не будем останавливаться на столь важных в принципе, но не уместных сейчас терминологических тонкостях)? Во всяком случае, мы не станем сразу же говорить о работе воображения. Потому что воображение предполагает все-таки некоторое усилие, выход за пределы очевидности. В случае простейшего социального взаимодействия такого усилия почти не требуется. Оно дано как нечто самоочевидное, само собой разумеющееся для тех, кто просто видит и слышит друг друга. Быть может, воображение вступает в свои права тогда, когда нам приходится с некоторым уже усилием воспринять как свое то, что рассредоточивается, удаляется от нас в пространстве и времени, что перестает непосредственно - говоря языком уже другой традиции - быть нашим жизненным миром?

Но почему обязательно воображение? Почему не привычка, не память, не верность, наконец, которая, как проницательно подметил некогда Георг Зиммель, в качестве некоторого дополнительного, сопутствующего основным мотивам элемента, решающим образом способствует сохранению общества? Мы задаемся, следовательно, вопросом более сложным: до какой степени социальные образования, социальные взаимодействия обладают некоторым характером самоочевидности? Или еще точнее: в какой мере самоочевидность, всегда присущая социальным образованиям, с одной стороны, нуждается в дополнительных мотивационных механизмах для своего поддержания, а с другой - производит, быть может, то самое дополнительное напряжение, которое мы называем воображением? И можно легко представить себе, что эта очевидность будет производиться тем труднее, чем большее количество людей, разделенных в пространстве и времени, должно будет ее разделять.

Мы подошли пока что к делу только с одной стороны, а именно, со стороны воображения. Но точно также можно подойти и с другой, присмотревшись к тому, что, собственно, означает столь невинный по видимости термин «сообщество». Конечно, можно сказать, что прежде всего - это термин технический. В ином случае сам Андерсон не преминул бы посвятить его толкованию хотя бы несколько строк. Однако и за самой технической стороной дела тоже что-то стоит. Мы рискнем предположить, что это не вполне отчетливо профилированная, но совершенно несомненная идея некоторой тесной общности, чего-то такого, что совершенно определенно не поддается описанию в терминах «общество» или «общественный». Здесь поневоле приходится сделать небольшое отступление. Русский язык, несмотря на все его богатство, не всегда позволяет передать важные оттенки чужой, не нами созданной, но нами заимствуемой терминологии. Для нас в словах «общение», «община», «общество», «сообщество», «общественный» явственен один и тот же корень. Речь идет об «общем» в том или ином виде. В европейских языках, на которых создавалась социологическая терминология, это выглядит совершенно иначе. «Общество» здесь производят не от «общего», но от «общения», имеющего преимущественно характер (делового) партнерства, равноправного сотрудничества независимых индивидов, а не той глубокой, интимной, чуть ли не органической связи, о которой напоминает нам русское слово «община». «Сообщество» - другое дело. Это именно общность, основанная на общем, а не на общении. И «воображаемое сообщество» - это не представляемая возможность общения, но представляемое общее, нечто более интенсивное, чем любого рода «общество», нечто более глубоко укорененное, нежели исторически во многом случайные границы «нации-государства», какой бы смысл ни вкладывался в эти границы националистами или их противниками.

Итак, книгу Андерсона можно сразу же поместить в русло добротной, классической социологической традиции. Но при этом она отнюдь не теряет своей оригинальности и глубины. Чтобы выяснить ее значение более подробно, сделаем еще одно отступление. Мы уже выяснили, что и проблематика «воображения» и проблематика общности как «сообщества» относятся к области фундаментальных интересов социологии. Посмотрим теперь, например, на то, как определялась «национальность» в классическом сочинении Макса Вебера «Хозяйство и общество». Ввиду принципиального характера рассуждений Вебера, процитируем его подробно: «С «национальностью», как и с «народом», в широко распространенном «этническом» смысле, связано, по меньшей мере, нормальным образом, смутное представление, что в основе того, что воспринимается как «совместное», должна лежать общность происхождения, хотя в реальности люди, которые рассматривают себя как членов одной национальности, не только иногда, но и весьма часто гораздо дальше отстоят друг от друга по своему происхождению, чем те, кто причисляет себя к различным и враждебным друг другу национальностям. ... Реальные основы веры в существование «национальной» общности и выстраивающегося на ней общностного действования весьма различны». В наши дни, продолжает Вебер, в век «языковых битв», важнейшее значение имеет «языковая общность», а помимо этого возможно, что основой и критерием «национального чувства» будет результат соответствующего «общностного действования» (т. е. поведения, основанного на эмоционально переживаемом чувстве общности, Gemeinschaft"а) - образование «политического союза», прежде всего - государства. Мы видим здесь все достоинства и недостатки классической постановки вопроса. Вебер, конечно же, рассматривает «нацию» как «воображаемое сообщество», при том, что немецкое «Gemeinschaft» предполагает более интенсивную, более эмоционально переживаемую общность, нежели английское «community». Но дело здесь не столько в различиях терминов, сколько в вещах более принципиальных. Вебер рассматривает воображение нации как данное, указывая лишь на основы, но не на механизм образования такого чувства. Он слишком - на наш сегодняшний взгляд - спешит перевести дело в плоскость политических властных образований, прежде всего - государств, хотя справедливо указывает на политический смысл национальных притязаний как один из важнейших моментов. Мы не можем в полной мере удовлетвориться классической постановкой вопроса, потому что очень много всего произошло в двадцатом столетии и даже самые изощренные классические схемы кажутся слишком простыми и слишком уютными, более описательными, нежели объяснительными, во всяком случае, содержательно связанными с социально-политическими реалиями на рубеже XIX и XX веков.

Последние полвека в особенности отмечены бурным развитием разнообразных национальных, освободительных, антиколониальных и прочих движений, распадом многонациональных империй и возникновением новых национальных государств. Роль национальных государств как субъектов экономической и политической активности существенно изменилась в современной международной системе; их суверенность становится более относительной с включением в транснациональные и наднациональные международные организации (которые при этом все больше используются новыми национальными государствами в роли «нотариусов», удостоверяющих их качество «наций», суверенных и равноправных в мировом сообществе). Новое качество современного национального государства отнюдь не снижает накала национализма, но заставляет увидеть в нем то, что в классических интерпретациях отступало на второй план. Однако многообразное теоретизирование относительно национальных процессов, представленное в обширной литературе по национализму в его характеристике неизменно отмечает (или даже акцентирует) связь с государственной властью и выполнение им функций политической идеологии. Это, в общем, классическая европейская постановка вопроса, продолжение которой мы нашли в социологических формулировках Вебера.

Книга Андерсона занимает особое место в ряду исследований национализма потому, что автор, учитывая социально-политический контекст формирования наций и различного рода национализмов, выходит за рамки традиционного анализа - сравнительно-политического, исторического, социально-экономического или антропологического. Здесь нации и национализм выступают как «особые культурные артефакты», «самые универсальные ценности в политической жизни», а не как идеологии. Для Андерсона национализм - это, прежде всего, аналитическая категория для обозначения особой констелляции исторических сил, «спонтанная дистилляция сложного пересечения дискретных» событий, а не результат социальной эволюции. Он подчеркивает ценностный смысл нации, ее способность мотивировать ценностно-ориентированное поведение в современном рационализированном обществе. Что делает нацию той ценностью, за которую можно и умереть? - вот, пожалуй, самый насущный вопрос, который не может не заинтриговать любого читателя.

Отвечая на этот вопрос, Андерсон теоретически связывает нации и национализм с трансформациями в универсальных культурных системах (религия, язык, империя), с «глубинным изменением в способах восприятия мира». Аналитически эти изменения описаны с помощью универсальных же категорий пространства, времени и движения. Своим существенным и особым вкладом в изучение национализма сам Андерсон считает именно анализ изменившегося восприятия времени и пространства.

Нация в такой трактовке выступает как новый, характерный для современного общества, способ связывать воедино, в целостном восприятии, пространство, время и человеческую солидарность. Особенность этого соединения и заключается в том, что оно не осуществимо без воображения, опосредующего и обосновывающего коллективную связь, без унифицирующего воображения, создающего культурно целостные воображаемые сообщества, которые к тому же имеют ценностный характер.

В такой трактовке этой темы нетрудно обнаружить скорее дюркгеймианские, нежели веберианские основания предлагаемых Андерсоном понятий: «воображаемые сообщества» - это не просто большие группы людей, которые, за невозможностью личного контакта между ними, солидаризированы унифицированным воображением (в этом смысле всякое человеческое «сообщество», как мы уже говорили, чтобы быть таковым, должно быть «воображаемо», будь то нации или «первичные группы»). Подчеркивая их ценностный характер, Андерсон сближает их, скорее, с дюркгеймовским «моральным сообществом», скрепленным унифицированными верованиями и обычаями. Национализм, таким образом, выступает как своего рода религия современного общества, сулящая человеку бессмертие в вечном существовании нации, к которой он себя причисляет в своем воображении. В свою очередь, воображение не есть просто некая спонтанная, продуктивная способность в кантовском смысле, а ценностные представления - не просто порождения человеческого духа, какими они, по сути, выступают у Вебера. Человеку изначально свойственна потребность в ценностных ориентирах. Но каким образом он удовлетворяет ее? Сама по себе идея, говорит Дюркгейм в Заключении к «Элементарным формам», недостаточна. Дело не просто в том, что верующий знает некую истину, которой не знает неверующий. Дело еще и в том, что он чувствует в себе особую силу, позволяющую справиться, например, с жизненными невзгодами. А для этого недостаточно думать. Надо действовать, действовать совместно. Именно в этом основополагающее значение культа, позволяющего, так сказать, «овнутрять внешнее», переводить его в ценностный план. Национализм, как его описывает Андерсон, именно таков: это не идея, полученная посредством размышлений, но размышления, оттолкнувшиеся от практики, подкрепленные практикой, усиленные многократно исторической констелляцией, «дистиллированные», как говорит Андерсон, в форму самого интенсивного ценностного представления, граничащего с квази-религиозной верой. Национализм предлагает вместо традиционных религиозных верований «секуляризованную трансформацию фатальности в непрерывность, случайности - в смысл».

Каковы же необходимые для подобной трансформации условия возникновения националистических коллективных представлений, изменяющие восприятие пространства и времени? Их Андерсон находит в движении, которое он называет «паломничеством». Именно в перемещении по территории большого политического пространства - империи - из колониальной периферии в имперские центры и обратно, «паломники» приобретают новое представление о территориальной протяженности, о качестве пространства, о пространственных идентификациях. Унифицирующие возможности империи, в сочетании с мобильностью паломников, осуществляющих эти возможности, во многом определяют и территориальные границы нации. Развитие национализма как мировоззрения начинается с изменяющегося восприятия пространства. При этом утрата возможностей широкой самоидентификации внутри языкового сообщества на основе некоторого великого сакрального языка, а равным образом и особенности имперского управления и имперской социально-бюрократической структуры, ограничивающей и узко канализирующей социальную динамику выступают не столько в качестве причин, сколько в качестве конституэнт, составляющих сложной исторической констелляции, в которой странствия в имперском пространстве обрели ключевое значение для становления национализма. Однако перемещения в пределах империи сами по себе не могут произвести нации как таковой, ибо имперское этническое многообразие не обеспечивает совпадения политических и культурных границ. Такой образец, как явствует из андерсоновского анализа, может предложить американский национализм, который создал модель первого национального государства, достойную подражания и воспроизведения в европейских условиях.

Здесь стоит отметить одно немаловажное обстоятельство. Как и всякий ученый, исследуя, экспериментируя и открывая неизведанные области опыта и способы восприятия, Андерсон, по всей видимости, не удержался от соблазна испытать их и на себе, принимая националистическое видение проблемы национализма, так сказать «внутрь» своего исследования. То и дело в книге встречаются замечания по поводу «провинциального европейского понимания национализма», неоправданных «европоцентристских толкований национализма», «узкоевропейского представления о нации» и т. п. Стремление Андерсона утвердить американскую модель национализма в качестве образца для последующего воспроизведения на постимперских пространствах и акцентирование роли «креольских пионеров», поддерживающих своими перемещениями процесс национального строительства, заставляет вспомнить пафос американской истории и социологии фронтира. Ее представители всячески подчеркивали роль продвигаемой границы в формировании американской культуры и нации и не склонны были преувеличивать значение ее европейских «зачатков». Это, конечно, не обязывает и нас следовать тем же путем - мы только должны понимать, что такое видение проблемы имеет как свои преимущества, так и свои издержки. Аргументом в пользу утверждения именно американского национализма как наиболее «идеального» типа национализма может служить его точное следование националистическому императиву совпадения культурных/ языковых и политических (бывших колониально-административных) границ, чего нет нигде в Европе (унифицировать, модифицировать культурные идентичности индивидов можно, лишь отрывая их от прежнего локализованного культурного образца, грубо говоря, от почвы, территории, подкрепляя символическое преобразование пространства физическим перемещением).

Европейские модели «официального национализма», формируемые «наверху» и осуществляемые проведением различного рода образовательных, языковых политик или культурных революций, Андерсон рассматривает как реакцию правящих имперских элит на унифицирующее воздействие печатного капитализма и распространение родного языка как средства коммуникации. Ключевой характеристикой «официального национализма», принимаемой для моделирования и подражания, выступает именно его государственная форма и политические способы унификации; язык, чтобы стать средством унифицированной коммуникации в пределах определенной политической территории, должен стать государственным, приобрести политический статус. Эта модель национализма, в отличие от американской, не обладает преимуществом «естественности» совпадения языковых и политических границ, это совпадение должно быть обеспечено особого рода официальной политикой. И хотя нацио-налистический императив конгруэнтности политических и культурных границ все больше проявляет свою несостоятельность в эпоху «заката нации-государства», столкнувшегося с глобальной дилеммой «супранационализма и инфранационализма», говорить о его скором исчезновении не приходится. Неустойчивость и ослабление этого императива в уже сложившихся, «старых», национальных государствах, компенсируется его актуальностью и воспроизведением в новообразованных, где заново воспроизводятся модели «официального национализма», хотя и в менее интенсивной форме. Таким образом, унификация, осуществляемая «официальным национализмом», - это образец его пространственно-временного единства: он не только унифицирует культурное и политическое пространство в настоящем, но и передается в качестве модели для воспроизводства в будущем, для новых государств.

Особое внимание в своем исследовании Андерсон уделяет языку как «способу воображения», опосредующему единение нации. Если изменчивые территории, с которыми идентифицируется сообщество, сложные траектории паломничества, подвижные, реальные и представляемые границы суть характеристика пространственная, то языковое опосредование воображения есть характеристика временная. Язык делает прошлое переживаемым в настоящем, прошлое и настоящее сливаются в одновременности. Эта одновременность фиксируется актуальным озвучением (написанием и прочтением) символических форм, тем самым осуществляя в этой непрерывности реальность существования воображаемого сообщества. Язык - это то, что придает «естественность» нации, подчеркивает ее фатальность, непроизвольность и бесконечность с ее неопределенностью «начала» и «окончания». Когда появился язык? Когда появилась нация как моральное сообщество? Вопросы эти - риторические, точнее говоря, ответы на них не предполагаются риторикой национализма. Естественность языка как бы обосновывает правомерность забвения (научно исторически установленных) истоков нации. «Забвение - существенный фактор в формировании нации» - дается ей в языке.

Особо следует отметить характерный для Андерсона стиль анализа: он не только выделяет основополагающие принципы и категории, направляющие логику развития наций и национализма, но стремится выявить конкретные социальные механизмы их действия. Это относится и к анализу пространственных факторов, конституирующих нацию и формирующих националистическое мировоззрение (таких, как империи, «паломничества», оформление границ и др.), и временных (выстраивание националистических нарративов, истории, формирование национального языка). В этом исследовании мы находим не просто констатацию факта, например, копирования готовых моделей «официального национализма» в политике новообразованных национальных государств, но, что особенно ценно для читателя-социолога, детально описанную «грамматику» процесса этого воображения нации - на примере развития переписи, карты и музея.

Таковы основные моменты, на которые мы бы хотели обратить внимание читателя. Издавая книгу Андерсона в стране, где проблема национализма столь остра, соблазнительно было воспользоваться удобным случаем и высказать свои соображения о «национальном вопросе на постимперском пространстве». Но, пожалуй, более уместным в рамках общего замысла серий Центра фундаментальной социологии будет другое. «Воображаемые сообщества» - при всех недостатках, которые найдет придирчивый критик - образцовое социологическое сочинение новейшего времени. Изощренный анализ, глубокое владение предметом, теоретическая состоятельность в самых тонких вопросах, не разъединенная, но соединенная с анализом предмета, наконец, невероятная легкость как симптом невероятной учености - все это позволяет считать книгу Андерсона моделью фундаментального социологического исследования.

Светлана Баньковская

Карнаухова О.С., Абашин С.Н., Авксентьев В.А., Маркедонов С.М., Петров М.А., Хубертус Й.

Карнаухова Оксана Сергеевна, кандидат философских наук, доцент Института истории и международных отношений Южного федерального университета, 344000, г. Ростов-на-Дону, ул. Большая Садовая, 105/42, [email protected] .

Абашин Сергей Николаевич, доктор исторических наук, профессор факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге; Европейский университет в Санкт-Петербурге, 191187, г. Санкт-Петербург, Гагаринская ул., 3А, [email protected] .

Авксентьев Виктор Анатольевич, доктор философских наук, заведующий отделом политологии и конфликтологии Института социально-экономических и гуманитарных исследований Южного научного центра РАН, 344006, г. Ростов-на-Дону, пр. Чехова, 41, [email protected] .

Маркедонов Сергей Мирославович, кандидат исторических наук, доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета, 125993, г. Москва, Миусская площадь, 6, [email protected] .

Петров Михаил Александрович, преподаватель Института философии и социально-политических наук Южного федерального университета, 344065, г. Ростов-на-Дону, пер. Днепровский, 116, [email protected] .

Хубертус Ф. Йан, доктор наук, старший лектор по направлению История России и Кавказа, руководитель программы «История» Колледжа Клэр, Университет Кембриджа; Уэст Роуд, Кембридж, Великобритания CB3 9EF, [email protected] .

Прошло десять лет со времени перевода на русский язык работы Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма», хотя на момент выхода в России эта книга уже успела стать хрестоматийным текстом, рекомендуемым студентам, изучающим вопросы нации и национализма. И по-прежнему концепция Б. Андерсона вызывает споры и обсуждения.
Свои рассуждения Б. Андерсон строит на идее о том, что создание (не возникновение) воображаемых сообществ стало возможным благодаря «печатному капитализму» (print capitalism), а именно: печатная продукция на локальных и региональных языках вместо латыни с целью большего распространения и получения экономической выгоды стала фактором коммуникации между субъектами, говорящими на локальных диалектах. В результате возник общий дискурс. И Б. Андерсон описывает процесс создания первых европейских национальных государств как формирующихся вокруг «национальных печатных языков».
Возникновение национализма (и нации), таким образом, связано с отказом от привилегированного доступа к письменным текстам. Иначе говоря, нация и национализм являются продуктом модерна, размещаясь в его политическом и экономическом контексте. Такой методологический поворот предложил рассмотреть воображаемые сообщества как форму социального конструирования, сосуществующую вместе с иными «воображаемыми феноменами», например, воображаемой географией Эдварда Саида.
Стала ли данная концепция переворотом в поле социально-гуманитарного знания? Не переоцениваем ли мы значение Б. Андерсона для современных нам междисциплинарных исследований? Сегодня с высоты прошедших лет мы попытаемся взглянуть на идеи Б. Андерсона и подвести некоторые итоги.

163 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
Сергей Николаевич Абашин
БЕНЕДИКТ АНДЕРСОН И «ГРАММАТИКА НАЦИОНАЛИЗМА»
BENEDICT ANDERSON AND THE “GRAMMAR OF NATIONALISM”

Я не решился бы назвать то, что писал в своей книге, опубликованной в 1983 году, Бенедикт Андерсон, переворотом. Традиция рассматривать национализм как феномен нового времени, связанный с развитием капитализма и распространением европейских империй, уже существовала давно, например в той же марксистской традиции (к которой сам Андерсон себя относил). И в 1970–1980-е гг., когда развернулась критика модерна, появился целый ряд известных работ – упомяну Кедури, Хобсбаума, Геллнера, Хроха, которые писали примерно о том же, что и Андерсон, но в несколько другом фокусе. При этом книга Андерсона занимает, конечно, особое место и сыграла важную роль в осмыслении национализма. Британский ученый поднял и очень точным, ясным языком описал, исторически контекстуализировав тему, широкий набор вопросов от условий возникновения национализма, его типов и этапов формирования до техник и практик национального строительства и эмоциональной связи с нацией. Плюс придуманное им понятие “imagined community” (воображаемое, воображенное сообщество) само по себе оказалось очень удобным и стало своеобразным именем всего этого направления в изучения национализма.

Как я упомянул, Андерсон затронул в своей книге целый ряд разных вопросов, каждый из которых дал после публикации очень интересные результаты в самых

164 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
разнообразных сферах исторического, антропологического или, например, литературоведческого знания. Мне, в частности, представляется очень плодотворным применение андерсоновских идей в области изучения взаимоотношений национализма и империй. Принято рассматривать империю и нации как антагонистов, а британский ученый показал, что между ними более сложные отношения – империя могла национализироваться и воображать себя нацией, а имперские чиновники, управляя колониями, сами нередко создавали «грамматику национализма», которую потом колонизованные народы воспринимали как свою собственную. Этот парадокс стал предметом множества новых исследований, в том числе по Российской империи и СССР.

Национализм в любых своих формах всегда апеллирует к культуре, поэтому пока мы говорим о национализме – мы обязательно будем говорить о его культурном измерении. Польза андерсоновского взгляда заключается в этом случае в том, что ученый рассматривает культуру не как данность, которая существуют вне времени, а как процесс пересоздания культурных символов и практик. В этом смысле Андерсона, как и Геллнера с Хобсбаумом, и многих других, иногда относят к конструктивистской точке зрения в противовес академическому примордиализму, хотя, кажется, сами себя они так не определяли или не акцентировали это. Польза книги также в том, что в ней анализируются способы такого конструирования, например музеи, переписи и карты (глава, которая им посвящена, появилась в переиздании книги в 1991 г.). И сегодня этот анализ стал уже классическим, воспроизводится и будет воспроизводиться снова и снова на новых примерах.

Полагаю, что конец эпохи наций еще не наступил, вообще нации нельзя просто так отменить декретом, эта идея будет продолжать жить в каких-то модификациях и по-прежнему останется инструментом политической мобилизации и эмоциональных переживаний. Какие это модификации? Возможно, это будут более сильные национализмы разного рода этнических и территориальных меньшинств и диаспор. Возможно, это будут национализмы антимигрантского толка. Возможно, мы увидим национализмы с новыми религиозными интерпретациями (вопреки, кстати, точке зрения Андерсона, что национализм возникает, когда роль религии снижается). Возможно, мы увидим какие-то антиглобалистские национализмы, которые станут менее этническими и более территориальными, региональными. Все эти тенденции, как мне кажется, мы уже видим сейчас, но как они поведут себя дальше – предсказать тем сложнее, чем дальше пытаться заглядывать в будущее.

165 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016

Пока еще обладает. Пока еще мир мыслится в официальной риторике как «мир наций», а политики во всех странах говорят о «национальных интересах» и «национальной безопасности». При этом существует множество поводов считать, что эта универсальная легитимность сегодня находится под вопросом. Глобализация, транснационализм, космополитизм и другие понятия, которые вошли в академический и общественный дискурсы, подразумевают, что кроме «наций» существуют другие важные реальности, идентификации и практики, которые бросают вызов идее национализма.

Ядро эмоциональной стороны национализма, согласно Б. Андерсону, составляют самопожертвование и любовь, а не образ врага или ненависть. Так ли это по Вашему мнению?

Внимание к позитивной эмоциональной связи с нацией – важная черта работы Андерсона. Без изучения, как это связь возникает и поддерживается, трудно объяснить и популярность национализма, и то, как он способен «захватить» человека и общество. Безусловно, этот опыт и эту сторону национализма надо принимать во внимание и изучать. Но равным образом надо учитывать то насилие и ту ненависть, которые оправдываются отсылками к нации или сопровождают любой национализм. Таких примеров и опытов особенно XX век дал немало, что требует осмысления как для понимания национализма как такового, так и его разных форм. Я думаю, что эти два аспекты не находятся в отношениях «или-или», а дополняют друг друга.

166 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
Виктор Анатольевич Авксентьев
ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА И РЕАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ
IMAGINED COMMUNITIES AND THE REAL ISSUES

Стала ли интерпретация национализма, предложенная Б. Андерсоном, «коперниканским» переворотом в понимании нации?

Книга Б. Андерсона «Воображаемые сообщества», бесспорно, событие в социально-политической мысли, но рассматривать ее как переворот я бы не стал. Она стоит в одном ряду с исследованиями Э. Смита, Э. Геллнера, Х. Сетон-Уотсона и др. Вообще-то первое издание книги относится еще к началу 1980-х гг., и она была тогда не более чем одним из многих интересных исследований. Мы знакомы со вторым, дополненным изданием 1991 г., которое через десять лет и было переведено на русский язык. Выход второго издания пришелся как раз вовремя: рушились, казалось бы, незыблемые многонациональные государства, огромную часть мира охватило так называемое этническое возрождение. Но даже тогда в центре обществоведческого внимания и читающей публики оказались другие авторы. Вспомним ажиотаж вокруг публикаций Ф. Фукуямы и С. Хантингтона.
Вернусь к Андерсону. Важно понимать, что автор работает в англо-романской традиции этноса и нации, в которой нация понимается как согражданство, т.е. не имеет этнического базиса. Параллельно существует т.н. германская традиция нации, восходящая к Гердеру и Гегелю, в которой нация рассматривается как наивысший тип развития этноса (народа). Именно эта трактовка была воспринята русской политической философией XIX в., испытавшей серьезное влияние гегельянства. Не говоря уже о марксизме, ставшем единственной основой общественной мысли в СССР, а это несколько десятилетий активного развития. Понимание национального

167 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
вопроса русской социал-демократией, из которой и вышел впоследствии российский большевизм, сложилось под влиянием воздействием австро-венгерской социал-демократии, также впитавшей германскую концепцию нации.
На основе германского понимания нации в ХХ в. осуществлено нациестроительство в значительной части мира, в том числе в бывшем СССР. Кстати, о различных путях формирования нации пишет и Андерсон. Таким образом, мир наций и этничности неоднороден. Отсюда и разные трактовки национализма. Из-за разного понимания нации в различных политических культурах в некоторых языковых культурах, в том числе русской, очевидны разночтения вследствие широкого распространения англицизмов: например, национальные (в смысле этнические) языки и национальный (в смысле общегосударственный) доход, национальные (этнические) культуры и национальные (общегосударственные) интересы. Впрочем, это не мешает коммуникации – все, употребляющие эти слова люди, как правило, образованные и понимают контекстуальные значения этих словосочетаний. Важно также упомянуть, что в английском языке не используется слово «этнос», хотя используются производные от него термины («этничность», «этническая группа»).
Говоря о нациях, этносах, мы в последние два десятилетия широко используем еще один термин – «идентичность». Этот термин, широко использовавшийся психологами, занял прочное место во всем корпусе социогуманитарного знания в 1990-е гг. Уже к концу десятилетия он осваивает отечественную социально-политическую мысль. Идентичность – это самоотождествление (а в переводе просто «тождество), т.е. процесс ментальный, социально-психологический. Поэтому сказать, что результатом этого процесса является воображаемое сообщество с точки зрения формальной логики вполне корректно.
Но здесь мы вступаем на зыбкую почву философии: что такое общество, существует ли в мире что либо еще, кроме материальных (физических) и идеальных (ментальных, психических, существующих в сознании) феноменов? Подзабытый «основной вопрос философии», правда, в несколько иной трактовке. В социальной философии он звучит примерно так: существует ли социальная реальность как самостоятельный вид реальности или это сочетание двух предшествующих видов реальности – материальной или идеальной? Здесь выбор за Вами: если признаете социальную реальность, то нации или этносы – это не воображаемые, а социальные феномены, хотя «воображаемость» играет важную роль в их генезисе. Если нет – тогда остается только воображение (я не вдаюсь в данном случае в расширительное толкование Андерсоном понятия «воображение», иначе пришлось бы увязнуть в обсуждении каждого второго термина). Наконец, из чего состоит общество: из людей или социальных групп? Это еще один важнейший социально-философский вопрос. Если общество состоит из людей (индивидов), то все социальные общности, социальные и политические институты – «воображаемые» сообщества. Не только нации, но и классы, государства. И даже расы: о том, что расы, казалось бы, сугубо биологические общности, являются, говоря языком Андерсона, «воображаемыми

168 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
сообществами», антропологи заговорили еще в 1950-е гг. Но судьбу философских дискуссий Вы хорошо знаете: ведутся тысячи лет, а все остаются при своем мнении.

На какие предметные области гуманитарного знания в наибольшей степени повлияла книга Б. Андерсона?

Б. Андерсон, безусловно, очень цитируемый автор в различных отраслях социально-гуманитарного знания. Прежде всего, в этнологии, социальной антропологии. Некоторые издания классифицируют его концепцию как социологическую, проводя аналогию с Вебером. В меньшей степени используются его взгляды в объяснительных моделях в этносоциологии и этнополитологии. Все-таки это скорее культурологическая, по масштабу близкая к философской концепция (как, на мой взгляд, и веберианская). Как это обычно бывает с такими крупными учениями, концепция Андерсона с трудом применима к анализу конкретных процессов. Я активно занимаюсь научно-экспертной деятельностью в области этноконфликтологии, этнополитики и, честно сказать, не обращаюсь к идеям Андерсона. Мне гораздо ближе идеи, если говорить о зарубежных авторах, Дж. Бертона об идентичности как базовой потребности человека или реинтерпретированная дилемма безопасности (Дж. Дервис, Дж. Херц), концепция «мягкой силы» Дж. Ная-младшего.

Насколько перспективно рассмотрение национализма в качестве культурной системы на современном этапе развития науки?

Это одно из возможных направлений анализа проблемы в рамках «умеренной» или либеральной трактовки национализма, в которой национализм приближается к понятию «патриотизм», особенно если он освобожден от этницистского содержания. Кстати, за такую трактовку «ухватились» русские националисты, подчеркивая, что нужно использовать этот термин в «современном», позитивном варианте. При этом содержание идей не меняется. В русском языке и русскоязычной политической культуре понятие «национализм» имеет выраженную негативную коннотацию и даже характер политического обвинения. Соблазнительно сохранить традиционное для русской политической культуры содержание националистических идей, но, ссылаясь на «современное» понимание национализма, снять возможные к себе претензии. Поэтому, когда мы читаем англоязычные работы по проблемам национализма, мы всегда должны делать поправку на разное понимание национализма в англо-романском и германском политико-философских дискурсах.
Когда я в свое время увлеченно читал «Воображаемые сообщества», я уже тогда воспринимал эту работу скорее как философское исследование. Я бы сравнил эффект, произведенный на меня Андерсоном, с работами Л.Н. Гумилева. Очень интересно, помню, как зачитывались на рубеже 1980–1990-х его ставшей тогда общедоступной книгой «Этногенез и биосфера Земли». Все построено на фактах, вроде бы непротиворечивая концепция исторического процесса. Но прошло время – и что осталось в научном арсенале? Пожалуй, только термин «пассионарность», которым иногда еще пользуемся к месту и не к месту. Книга Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» изобилует фактическим материалом, впечатляет масштаб охвата – разные части Земли, разные цивилизации. Но когда имеешь дело с таким

169 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
объемом фактажа, невольно подстраиваешь его под какую-либо схему. Андерсону удалось справиться с огромным количеством материала, он неплохо уложил его в схему, но он не первооткрыватель. В последнее время меня больше привлекают исследования, построенные по типу «кейс стади» – в них нередко больше почерпнешь для аналитической и научно-экспертной деятельности.
Вообще, работа Андерсона – блестящее методологическое обоснование инструментализма в этнологии и этноконфликтологии. Сегодня это, пожалуй, наиболее влиятельный тренд. Я не являюсь его сторонником, как и не являюсь его противником, возможно, поэтому у меня очень спокойное отношение к классическому труду Б. Андерсона. На мой взгляд, наиболее продуктивен, особенно когда имеешь дело не с глобальными схемами, а с конкретными региональными и локальными процессами и событиями, так называемый полипарадигмальный подход. Мир социальных явлений слишком многообразен как по генезису, так и по сущности, и по манифестации. Уложить это многообразие в схемы и модели, даже очень красивые, не получается.

Периодизация развития национализма, по Б. Андерсону, – это последовательный накат «волн», в основе своей представляющих различные способы воображения нации. Стоит ли ожидать еще одной «волны» в будущем?

Постановка вопроса предполагает, что я полностью принимаю концепцию Андерсона и работаю в ее русле. Мне все же ближе политолого-конфликтологические объяснения. Нынешняя ситуация в Европе располагает к новой мощной волне национализма (в негативном понимании последнего), это будет прямая реакция на миграционный кризис. Конечно, новой волне будут сопутствовать определенные образы, возможно, произойдет кризис европейской идентичности (не столь уж крепкой, как мы это обычно представляем в России). Если произойдет распад Шенгенской зоны, не говоря уже о Евросоюзе, вполне вероятен ренессанс идеи национального государства. В самом крайнем случае – очаговое, но, возможно, и более масштабное возрождение нацизма. Брейвик может оказаться первой ласточкой. На этой волне появятся новые лидеры, апеллирующие к идеям национализма и обосновывающие их. При желании можно трактовать это все как новый способ «воображения нации». Но все же это вторично по отношению к политическим реалиям.

Обладает ли сегодня национализм универсальной легитимностью, о которой писал Б. Андерсон?

Мне достаточно трудно ответить на этот вопрос по причине, указанной в ответе на предыдущий вопрос. Я выскажусь менее замысловато. Национализм в разных трактовках играл, играет и будет играть значимую роль в политико-идеологической жизни и практико-политической деятельности в обозримом будущем. Еще в конце прошлого столетия многие зарубежные политологи и конфликтологи называли XXI век веком национализма, или, по крайней мере, его первую половину. Это прогнозировалось уже тогда, когда интеллектуальная публика увлекалась «концом истории», «общечеловеческими ценностями», «торжеством либерализма»,

170 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
а политики – мультикультурализмом и толерантностью. В начале XX в. появились новые линии прогноза. В 2005 г. был опубликован рассекреченный доклад Национального разведывательного совета США «Контуры мирового будущего», над которым работали сотни влиятельных экспертов. Согласно их выводам, религия станет играть всё более важную роль в том, как люди определяют свою идентичность и во многих обществах границы между религиозными группами и внутри них могут стать не менее важными, чем национальные границы.
Причиной такой смены националистической парадигмы на конфессиональную послужит массовая миграция, когда, вследствие нарастания числа контактов с представителями многих национальностей, люди утратят возможность ориентироваться в таком многообразии этнокультурных маркеров и будут нуждаться в более фундаментальных различиях для определения своего места в мире. Говоря более привычным научным языком, для формирования устойчивых идентичностей (которые, напомню Дж. Бертона, являются базовыми потребностями человека) необходимо меньшее количество групп, с которыми можно себя отождествить (референтных групп). Религиозные различия представляют в этой ситуации хорошую возможность. Мировых конфессий всего несколько, а этнических общностей – тысячи.
Современные процессы в Европе вроде бы блестяще подтверждают этот прогноз. Но здесь, как это всегда бывает в социально-гуманитарных науках, открывается широкое поле для интерпретаций. Европейцы все же отождествляют себя не с конфессией, а с секулярными ценностями. Поэтому разрастающийся конфликт в Европе трудно назвать межконфессиональным. Скорее всего, здесь уместно вспомнить хантингтоновскую идею столкновения цивилизаций, правда, в «осовремененном» варианте. Мы имеем дело с конфликтом цивилизации, основанной на постсовременности – с одной стороны и религиозно фундированной традиционалистской цивилизации – с другой. Но «разрешение» этого конфликта в Европе может пойти по пути восстановления национальных государств, что потребует обращения к идеологии национализма, причем во всех вариантов: от мягких до самых жестких. Я не думаю, что развитие этого конфликта пойдет по пути роста религиозного самосознания европейцев.

Думаю, это неверно при любой трактовке национализма. Просто не подтверждается эмпирически. Понять, что такое «я» в социальном смысле не сравнивая, не противопоставляя себя другому, невозможно. Даже на примерах совсем недавней и современной истории мы видим, что нациестроительство включает в себя образ врага в качестве важного компонента политики идентичности. Согласно конфликтологической парадигме в обществе всегда существует некоторая напряженность («фоновая напряженность»), которая служит объективной основой для негативных стереотипов. Это касается не только национально-этнических отношений, но и всех других линий социального взаимодействия. Исследования, проводившиеся еще

171 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
несколько десятилетий назад, когда термином «идентичность» пользовались только психологи, показали, что формирование групповой идентичности даже в экспериментально созданных группах сопровождается завышенной оценкой качеств группы членства и фиксацией отрицательных характеристик у внешней группы. Это явление называется «ингрупповой фаворитизим». Не более чем психологический феномен. Когда к этому присоединяются политико-идеологические компоненты, возникают мобилизующие идеологии. Этноцентризм известен столько, сколько известно этническое деление человечества. Дошедшие до нас племенные этнонимы свидетельствуют, что и в «доидеологический период» люди были склонны обозначать свою этническую общность таким образом, чтобы повысить ее статус (мы – люди; они – «нелюди», «варвары», «немые», т.е. не говорящие по-нашему и т.д.). Причем зачастую это не несло заметной уничижительной нагрузки. Конечно, это еще не образ врага и не ненависть. Национализм формируется тогда, когда в духовной жизни уже играет заметную роль идеология. Но психологическую матрицу легче нагрузить теми идеологемами, которые ей соответствуют. Самопожертвование – да, но зачем и когда жертвовать собой? Когда что-либо или кто-либо угрожает твой нации, этнической группе, твоей идентичности, наконец. Любовь – да, но почему именно к этой группе людей? Согласно дилемме безопасности, этнические (и другие крупные социальные общности) воспринимают усиление другой группы как угрозу собственной безопасности, даже если эта группа объективно ничем не угрожает. Тем более это проявляется в условиях роста межгрупповой напряженности и конфликта. Если ядро национализма – самопожертвование и любовь, тогда где место образу врага и ненависти? В феноменологии? Думаю, это две стороны медали, которые идут рука об руку.

172 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016

Сергей Мирославович Маркедонов
НАЦИОНАЛИЗМ: ДИАЛЕКТИКА ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ (ВОЗВРАЩАЯСЬ К НАСЛЕДИЮ Б. АНДЕРСОНА)
NATIONALISM: THE DIALECTICS OF LOVE AND HATRED (COMING BACK TO THE HERITAGE OF B. ANDERSON)

Стала ли интерпретация национализма, предложенная Бенедиктом Андерсоном, «коперниканским» переворотом в понимании нации?

Работы Бенедикта Андерсона уже не одно десятилетие рассматриваются как «классика» дисциплины, определяемой на Западе как Nationalism Studies. Но особое место среди них занимает его исследование «Воображаемые сообщества». Работа увидела свет в 1983 г. и была переведена на русский через 18 лет поле первой публикации . По справедливому замечанию С.П. Баньковской, научного редактора русского издания знаменитой книги, «формулу “воображаемые сообщества” освоили даже те, кто никогда не читал знаменитого сочинения. Не удивительно. Кажется, она полностью раскрывает содержание, будучи полемически заострена против всех концепций нации и национализма, предполагающих некоторую объективную, независимую от социальных конструкций составляющую этих феноменов» [Баньковская, 2001, с. 3].
Действительно, пафос главного труда Андерсона конструктивистский. Само его название говорит об этом недвусмысленно. В его книге нация рассматривается не как биосоциальное явление, существующее вне конкретно-исторического контекста, а социально сконструированное сообщество. Возникновение наций он относит

173 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
к периоду появления «печатного капитализма». Но было бы неверно сводить теоретико-методологическое новаторство Андерсона исключительно к его конструктивизму. Стоит отметить, что выход в свет его главного труда случился практически одновременно с двумя другими «классическими» работами – исследованием Эрнеста Геллнера «Нации и национализм» и сборником «Изобретение традиции» под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера . Во многом их выводы перекликались с основными идеями Бенедикта Андерсона. Тот же Хобсбаум писал о том, что «изобретенная традиции – это совокупность общественных практик ритуального или символического характера, обычно регулируемых с помощью явно или неявно признаваемых правил», а Геллнер предлагал формулу, согласно которой «национализм создает нации, а не наоборот» [Геллнер, 1991, с. 15; Хобсбаум, 2000, с. 48].
Таким образом, Андерсон наряду с некоторыми своими коллегами сумел глубже других разглядеть запрос на усложнение понимания феноменов нации и национализма. И не просто разглядеть, но и сформулировать соответствующее научное предложение. И в этом плане не менее важным является само отношение исследователя к изучаемому предмету. Для автора «Воображаемого сообщества» национализм был, прежде всего, историческим феноменом, который требовал качественного научного анализа, а не публицистического обличения. Он не видел в нем одно лишь средоточие пороков и конфликтов. По его словам, «в эпоху, когда прогрессивные интеллектуалы-космополиты привыкли настаивать, что национализм – чуть ли не патология, что он коренится в страхе перед Другим и в ненависти к нему, что он сродни расизму, полезно напомнить себе о том, что нации внушают любовь, причем нередко до основания пропитанную духом самопожертвования» [Андерсон, 2001, с. 160]. Андерсон называл «культурными продуктами национализма» поэзию, музыку, искусство в самом широком смысле этого слова. При этом в его работах нет и апологетики национализма, тем паче что сам автор призывал подходить к данной дефиниции дифференцированно, предлагая свою собственную типологию данного явления. Думается, что попытка объективизации знаний о нации и национализме может претендовать на то, чтобы считаться значимой научной инновацией.

Исследование Андерсона представляет большую ценность и для культурологов (специалистов по теории и истории культуры), и для философов (в особенности для тех, кто посвятил себя изучению истории идей, изменивших человечество), и для специалистов по этнополитическим конфликтам. «Воображение» иного как антитезы для «своего» и «правильного» является одним из центральных моментов в генезисе любого противостояния. Однако «Воображаемые сообщества» – это, в первую очередь, исследование историка, поскольку рождение национализма четко вписывается в определенный временной контекст. Более того, выводы Андерсона интересны не только и даже не столько своими обобщениями и генерализациями.

174 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
Его труд богат подробным описанием конкретных националистических «техник», понятных лишь при обращении к более широким историческим контекстам. И в этом смысле мы можем говорить об «историзме» Андерсона. Помимо научного значения этого принципа он крайне важен и актуален для сегодняшних интеллектуальных дискуссий в России и на постсоветском пространстве, где доминируют эссенциалистские и примордиалистские подходы, трактующие нацию как явление вневременное и едва ли не генетическое.

Насколько перспективно рассмотрение национализма в качестве культурной системы на современном этапе развития науки?

На узость понимания национализма как культурной системы уже указали некоторые современные авторы. Так, профессор В.С. Малахов справедливо говорит о том, что «национализм лишь пользуется культурой для реализации своих политических целей» [Малахов, 2005, с. 134]. И какими бы «продуктами» национализма не выступали те или иные произведения музыки и литературы, они имеют и собственную логику развития. В противном случае велик риск воспроизводства пресловутого «принципа партийности» к сфере культуры только на националистической основе. Крайне важно обращать внимание и на такой сюжет, как ситуативность политического поля, в котором действуют авторы того или иного националистического проекта.

Периодизация развития национализма, по Б. Андерсону, – это последовательный накат «волн», в основе своей представляющих различные способы воображения нации. Стоит ли ожидать еще одной «волны» в будущем?

Обладает ли сегодня национализм универсальной легитимностью, о которой писал Б. Андерсон?
Автор «Воображаемых сообществ» справедливо указывал как на конкретно-исторические предпосылки появления национализма в целом, так и отдельных его типов. Но сам Андерсон работал не в пространственно-временном вакууме. Его первые «полевые опыты» были связаны с временем краха колониализма, массовым появлением новых национальных государств, периодом холодной войны, когда националистические практики активно использовались двумя сверхдержавами в своих узко эгоистических интересах (а вовсе не ради провозглашаемых высоких ценностей). В тот период националистический дискурс доминировал повсеместно. Однако тогда же ему уже был брошен вызов со стороны идей не национальной, а религиозной солидарности. Война в Афганистане, «исламская революция» в Ираке, трансформация арабо-израильского конфликта из противостояния государств в асимметричный конфликт с возрастающей ролью религиозной идентичности и сетевых, а не вертикально построенных структур. Все это было предвестником бурного XXI века с его «глобальным терроризмом» и идеями «межцивилизационной борьбы» . Национальная идентичность оспаривается интеграционными транснациональными проектами (разной направленности), дискурсом религиозной солидарности. Думается это броуновское движение вокруг проектов нации, глобализма, локализма, религиозного выбора, государства и сетевых структур в ближайшей перспективе станет главным трендом человеческого развития, в котором далеко не одно лишь национальное начало будет «воображаться» и «представляться». И в самом деле, неплохо бы

175 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
понимать особенности воображения у сторонников пресловутого «Исламского государства» (1). Таким образом, если перефразировать «вождя мирового пролетариата», идеи Андерсона в новом контексте становятся не догмой, а руководством к действию. К действию по осмыслению новых механизмов «воображения» за рамками националистического дискурса, стремительно теряющего свою универсальность.

Ядро эмоциональной стороны национализма, согласно Б. Андерсону, составляют самопожертвование и любовь, а не образ врага или ненависть. Так ли это, по Вашему мнению?

Думается, одно не противоречит другому. Как минимум, любовь и ненависть, образ врага и самопожертвование находятся друг с другом в сложном диалектическом взаимодействии. В конце концов, националистами мы можем назвать и Ибрагима Ругову, и Хашима Тачи, и Махатму Ганди, и Натурама Годсе. Но как по-разному они понимали любовь и ненависть. Да и свою борьбу за национальное освобождение! Существует немало примеров того, как искренние в своих убеждениях люди, говорящие о любви к Отечеству и даже готовые отдать за него жизнь, не скупились на то, чтобы отнимать ее у тех, кого они «воображали» как «врагов», «чужаков», «агрессоров». Трудно нарисовать четкую красную линию, которая отделяла бы одно от другого. Заслуга Андерсона была в том, что он пытался уйти за рамки «черно-белой картинки» восприятия национализма. И делая это, апеллировал к любви, патриотизму и самопожертвованию. Но было бы другой крайностью видеть в эмоциональной стороне национализма один сплошной альтруизм и любовь без всяких проявлений насилия.

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2001. 288 c.
Баньковская С.П. Воображаемые сообщества как социологический феномен // Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-Пресс-Ц; Кучково поле, 2001. С. 3–14.
Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991. 126 c.
Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. М.: Книжный дом «Университет», 2005. 320 с.
Хобсбаум Э. Изобрение традиций // Вестник Евразии. 2000. № 1. С. 47–62.

Gellner E. Nations and Nationalism. Ithaca; NY: Cornell University Press, 1983. 207 p.

(1) «Исламское государство» (ИГИЛ, ИГ, ДАИШ) – террористическая организация, запрещенная в РФ.

176 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016

Huntington S. The Clash of Civilizations // Foreign Affairs. 1993. Vol. 72. № 3. P. 22–49.

REFERENCES
Anderson B. Voobrazhaemye soobshchestva. Razmyshleniya ob istokakh i rasprostranenii natsionalizma . Moscow: Kanon-Press-Ts; Kuchkovo pole, 2001. 288 p. (in Russian).
Ban’kovskaya S.P. Voobrazhaemye soobshchestva kak sotsiologicheskii fenomen , in Anderson B. Voobrazhaemye soobshchestva. Razmyshleniya ob istokakh i rasprostranenii natsionalizma. Moscow: Kanon-Press-Ts; Kuchkovo pole, 2001. P. 3–14 (in Russian).
Gellner E. Natsii i natsionalizm . Moscow: Progress, 1991. 126 p. (in Russian).
Malakhov V.S. Natsionalizm kak politicheskaya ideologiya . Moscow: Book house «Universitet», 2005. 320 p. (in Russian).
Khobsbaum E. Izobrenie traditsii , in Vestnik Evrazii. 2000. № 1. P. 47–62 (in Russian).
Anderson B. Imagined communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso, 1983. 160 p.
Gellner E. Nations and Nationalism. Ithaca; NY: Cornell University Press, 1983, 207 p.
The Invention of Tradition / Hobsbawm E., Ranger T. (ed.) Cambridge: University Press, 1983. 320 p.
Huntington S. The Clash of Civilizations, in Foreign Affairs. 1993. Vol. 72. № 3. P. 22–49.
Huntington S. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. NY: Simon & Schuster, 1996. 367 p.

177 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016

Михаил Александрович Петров
НАСЛЕДИЕ Б. АНДЕРСОНА И МУЛЬТИПЛИКАЦИЯ НАЦИОНАЛИЗМА
THE HERITAGE OF B. ANDERSON AND MULTIPLICATION OF NATIONALISM

Стала ли интерпретация национализма, предложенная Б. Андерсоном, «коперниканским» переворотом в понимании нации?

Масштаб идейного влияния «Воображаемых сообществ» был бесспорно значительным, но все же не коперниканским. Он, собственно, и не мог быть таким в силу специфики исследуемого предмета. Если в астрономии новая картина мира была неопровержимо доказана множеством опытных наблюдений, математических вычислений и пр., то гуманитарные и общественные науки лишены столь точного инструментария, и широкое использование ими в настоящее время количественных методов ничего не меняет. Поэтому, если коперниковскую систему в наши дни отрицает лишь кучка, политкорректно выражаясь, околонаучных эксцентриков, то с идеями Б. Андерсона обстоит иначе. Многими учеными его выводы приняты не были, и в настоящее время говорить о полной и окончательной победе конструктивизма в этнологической науке говорить преждевременно. При этом речь не идёт об огульном отрицании, основанном на идеологическом неприятии (в чем любят обвинять примордиалистов оппоненты), а о содержательной в теоретическом и фактическом плане научной критике. Многие современные исследователи, соглашаясь с отдельными подходами и наблюдениями конструктивистов, не принимают радикальный вывод об «иллюзорности» наций и этносов. Лично мне весьма перспективным видится компромиссное теоретическое направление, представленное в частности в работах известного отечественного историка первобытности Ю.И. Семенова, которое условно можно назвать «историческим». В его русле этносы и нации рассматриваются как вполне реальные феномены, но при этом ограниченные в своем существовании определенными историческими условиями.

178 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
На какие предметные области гуманитарного знания в наибольшей степени повлияла обсуждаемая книга Б. Андерсона?

Идеи Б. Андерсона получили широкую поддержку в таких дисциплинах, как этнология, социальная и культурная антропология, а кроме того пользуются популярностью в политологии. При этом просматривается любопытная закономерность: если исследователи, занимавшиеся исследованиями этнических феноменов, включая полевую этнографическую работу, как правило, принимали его концептуальные положения с определенными оговорками, то специалисты по политическим наукам были к ним менее критичны. В принципе, такая ситуация вполне типична в различных науках, когда для специалистов, меньше знакомых с предметной областью, которую призвана объяснить теория, не столь заметны фактические несоответствия, но при этом их подкупает внешняя стройность концепции, которая в числе прочего позволяет существенно упростить собственные исследовательские задачи при обращении к данным смежных дисциплин. Однако в случае с «Воображаемыми сообществами» решающую роль, как представляется, сыграли не академические, а идеологические соображения. Появление весьма солидного исследования, выдвинувшего сильные аргументы против концепции «этнической» нации в пользу нации «гражданской», оказалось большим подарком для тех, кто видел в национализме худшее их зол современности и был готов далеко зайти в деле его искоренения. Поэтому влияние идей Б. Андерсона было прямо пропорционально соответствующей политико-идеологической ангажированности тех или иных дисциплин, исследовательских направлений и даже отдельных ученых.

Насколько перспективно рассмотрение национализма в качестве культурной системы на современном этапе развития науки?

Национализм, безусловно, должен исследоваться как культурный феномен, но данный поход не должен быть ни монопольным, ни даже доминирующим. В настоящее время мы имеем довольно парадоксальную ситуацию, когда значительная часть научного сообщества пытается убедить общество в том, что этническая идентичность – суть иллюзия, тогда как этнический национализм (во всех его новейших инкарнациях) делает в мире всё новые «успехи». Феномен национализма в мире на глазах усложняется, создавая порой довольно причудливые формы. Поэтому искусственное ограничение изучаемых аспектов проблемы будет означать опасную ситуацию нарастающего разрыва между методом и предметом исследования.

Периодизация развития национализма, по Б. Андерсону, – это последовательный накат «волн», в основе своей представляющих различные способы воображения нации. Стоит ли ожидать еще одной «волны» в будущем?

Отмеченный феномен «мультипликации» национализма не только позволяет утвердительно ответить на вопрос о новых волнах национализма, но заставляет усомниться в том, что сейчас на планете наблюдается некий «националистический отлив». Наблюдаемый сегодня всплеск этнического сепаратизма в казалось бы благополучнейшей Европе (Шотландия, Каталония, Бельгия, а также внезапная кристаллизация малых этносов, о которой просто меньше пишут в прессе), с моей точки зрения, является весьма грозным симптомом, результаты которого

179 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
в глобальном масштабе могут быть весьма драматичными. Несмотря на то, что наиболее резонансный конфликт, протекающий сейчас на Ближнем Востоке, развивается на конфессиональной почве, ряд государств региона, до сих пор испытывающих тяжелые последствия «арабской весны», могут стать инкубатором «новых наций», складывающихся на трайбалистской почве, что будет означать там утверждение наиболее агрессивных форм национализма.

Обладает ли сегодня национализм универсальной легитимностью, о которой писал Б. Андерсон?

Если рассматривать западные страны, то можно констатировать, что национализм там значительно ослабил легитимирующую силу. Сильнее всего это заметно в Западной Европе, где, с одной стороны, элиты все еще не отказались от выстраивания некой общеевропейской идентичности, причем в предельно размытом, универсалистском виде, а с другой, – все более абсурдные формы принимает пресловутая «политкорректность», когда некоторые леволиберальные властители дум объявляют, что болеть за собственную футбольную сборную это проявление узколобого шовинизма. Недавние события, связанные с наплывом беженцев и беспомощным поведением властей, наглядно показали, что уже и концепция «правильного», гражданского национализма не выполняет в должной степени своей конституирующей функции.
В странах Востока национализм в настоящее время чаще всего конкурирует с иными вариантами идентичности (конфессиональной, кастовой, локально-общинной) и его легитимирующая способность так же носит ограниченный характер. Более или менее «чистыми» случаями безусловного приоритета националистических установок пожалуй можно считать некоторые восточно-азиатские государства: Японию, Южную Корею и Тайвань.

Ядро эмоциональной стороны национализма, согласно Б. Андерсону, составляют самопожертвование и любовь, а не образ врага или ненависть. Так ли это, по Вашему мнению?

Если рассматривать более или менее «классический» вариант национализма, то, безусловно, в его основе лежат позитивные, а негативные ценности. Любая устойчивая идеология, способная консолидировать широкие массы, не может базироваться на отрицании. Однако сказанное не относится к отдельным гибридным подвидам национализма, о которых шла речь выше.

180 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016

Хубертус Йан
АКТУАЛЬНОСТЬ КОНЦЕПТА НАЦИОНАЛИЗМА Б. АНДЕРСОНА: ТЕОРИЯ В ПОТОКЕ ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ

TOPICALITY OF THE NATIONALISM CONCEPT OF
B. ANDERSON: THE THEORY IN THE FLOW OF HISTORICAL TIME

Стала ли интерпретация национализма, предложенная Б. Андерсоном, «коперниканским» переворотом в понимании нации?

Has the interpretation of nationalism proposed by B. Anderson become the “Copernican revolution” in understanding nation?

Not necessarily, but it has inspired a vast number of scholars in various fields to think about various forms of identities, national and otherwise.

На какие предметные области гуманитарного знания в наибольшей степени повлияла обсуждаемая книга Б. Андерсона?

What subject areas of the Humanities have been affected greatly by the discussed book of B. Anderson?

History, political science, sociology.

Насколько перспективно рассмотрение национализма в качестве культурной системы на современном этапе развития науки?

181 НОВОЕ ПРОШЛОЕ THE NEW PAST №1 2016
How promising is to examine nationalism as a cultural system at the present stage of science development?

It is still very relevant to investigate the cultural aspects of nationalism and national identity.

Периодизация развития национализма, по Б. Андерсону, – это последовательный накат «волн», в основе своей представляющих различные способы воображения нации. Стоит ли ожидать еще одной «волны» в будущем?

The periodization of nationalism done by Benedict Anderson is consistent inking “waves”, which are basically different ways of the nation’s imagination. Can we expect another “wave” in the future?

I am a historian and not inclined to predict the future. But looking at human nature, I am afraid anything is possible.

Обладает ли сегодня национализм универсальной легитимностью, о которой писал Б. Андерсон?

Is nationalism universally legitimate today, as it was written by B. Anderson?

No, not universally. There are increasing numbers of multi-national and international political, social and cultural bodies that are providing “imagined communities”.

Ядро эмоциональной стороны национализма, согласно Б. Андерсону, составляют самопожертвование и любовь, а не образ врага или ненависть. Так ли это, по Вашему мнению?

The core of the emotional side of nationalism, as Benedict Anderson wrote, consists of sacrifice and love, not of an enemy image or hatred. Is it so, in your opinion?

This depends on the individual case. No generalization can be made.